На похоронах было странно. История покойника была иллюстрацией того, что бывает в конце пути, когда ты всю жизнь ищешь любофф и не поддерживаешь отношений с родственниками, женами и детьми. Никто из детей покойного не пришел на похороны, родственники все познакомились между собой только тут у гроба, а последние дни он доживал у чужих людей в обмен на квартиру. При этом его брат не знал, что у него рак, и думал, что это позвоночная грыжа, а нас с моей сестрой никто не пускал о нем позаботиться потому, что аспирант увез его на дачу и там он целыми днями лежал один, потому, что женщина, исполнявшая роль сиделки на весь день уходила на работу. И даже когда сестра с ним созванивалась, он говорил, что не сможет открыть ей дверь потому, что лежит один в доме. У покойного было около четырех официальных жен, не считая других романов, на похороны пришла только, кажется, вторая, и еще пришла одна девушка лет тридцати, в ярком голубом платье и с улыбкой на устах, вроде бы бывшая невеста (покойному жениху было семьдесят восемь), которая его бросила, когда узнала, что он смертельно болен. Радует только то, что он до последнего работал над своими трудами.
Познакомились с родственниками. Мы все друг другу понравились. Мне очень понравился его брат, тоже кандидат наук, старые ученые это прелесть.
Священник произнес косноязычную проповедь о том, что те, кто не ходит в церковь, попадет в ад. Не верю своим ушам, обычно они говорят ритуальным языком, а это было какое-то подобие проповеди из дурного американского фильма. Потом священник посыпал покойника землей из банки от кофе "нескафе", крышку заколотили и покойного закопали таджики рядом с его матерью. Аспирант и Ко звали нас на поминки куда-то в Москве, но мы развернулись всей кучкой родственников и поехали поминать домой к его брату.
Потом, когда мы ехали домой, нас застала буря прямо на дороге в машине. Было непонятно, что опаснее - продолжать движение или остановиться на обочине, где падают деревья.
Потом я шла домой через дворы и была потрясена тем, что все дорожки были завалены вывороченными с корнями деревьями.
Потом я пришла домой.
Завтра будет ужасный день.
Это будут вторые похороны. Похороны два дня подряд. Похороны, буря, похороны. Леша-оператор сказал: высокостный год. Как будто это что-то объясняет в проишествиях этой недели. Раньше Слава был переводчиком с Лешиного на понятный, а теперь не сможет. Я даже не знаю, как теперь разговаривать с Лешей.
Мне кажется странной в фразе "Слава умер", что слово "умер" - глагол, как будто Слава сделал такое действие, как "пошел", "сказал", ..."умер". Это смерть была произведена со Славой, а сам Слава не мог бы себя умереть. Какая-то такая шизофрения со мной творится.
И то, что завтра Слава будет для меня не как субъект, а как объект, над которым произносятся поминальные слова, как нечто, над чем производятся действия, но не субъект, который может активно повлиять на события - дико осознавать.
В голове звучат обрывки разговоров со Славой и я ловлю себя на том, что веду с ним мысленный разговор.
Мы все очень, очень, очень его любили. Сейчас на его странице в фейсбуке пишут разные люди, в том числе те, кто повлиял на его кончину, доводил его на съемках и это ужасно. Но много и искренних слов. Завтра придет множество людей. Я хотела сделать венок, но просили не приносить венки так, как похоронят по иудейским обычаям. Надо говорить - "Барух даян эмет" - благословлен правдивый судия, что бы это не значило. Слава бы смог объяснить, по одному из своих образований он был религовед. Когда мы снимали кино в Евпатории, то после съемок как-то раз Слава и Леша взяли меня с собой гулять по городу и мы хотели пойти в синагогу, но она была закрыта. Завтра мы все-таки дойдем до синагоги, но уже не втроем.
Я помню, каким маленьким и хрупким казался этот большой мужчина после первой операции более года назад. Я никогда не знала, что можно сделать для человека в такой ситуации и что прилично и уместно делать. Мы нарисовали с Темой плакат "Слава выздоравливай" и сфотографировались с ним и прислали фото. И Слава написал, что расстрогался и плачет. И мне стало так страшно, что если я так расстрогаю, то он переволнуется и что-то случится с ним после операции на сердце, что я стала бояться сильно рассмешить или проявлять какие-то эмоции. Мы пришли к нему в больницу, там были еще друзья, все время кто-то рядом с ним дежурил, и он был рад говорить, и нельзя было его утомлять и это было ужасно неловко и непонятно, что делать, как помочь, как не навредить и как поддержать.
Потом прошло время и Слава снял еще кино. И потом снова заболел. А я была в съемках, в сессии, в усталости, в аппатии и видела только иногда в ленте фйсбука, что он снова болеет, и потом то, что он вернулся домой из больницы. Я не знала, что ему пересаживали сердце. Он месяц пробыл дома. Потом был мой день рождения и я позвала его, но он ответил, что сейчас еле ползает и не сможет присоединиться. Последнее, что я ему написала это было, что держу кулаки за его удачу и здоровье. И все. Очень странно, когда ты последние сказанные человеком тебе слова можешь перечитать, законсервировать, как будто человек все еще там есть. Последние Славины слова ко мне были "спасибо". Это то, что говорят режиссеры в конце съемок.
Мне дико жалко его жену и сына. Мне дико жалко его лучшего друга Лешу-оператора. Мне дико жалко Славу. Я очень переживаю, как он там сейчас. В небытие он находится, или его душа существует и что-то с ним действительно все еще происходит, или же он теперь существует только внутри нас. Мне очень сложно соединить в одну фразу слова "похороны" и "Слава".
